Минувшее проходит предо мною…

Индолевы
Не будучи «расписанной» с моим отцом по советским правилам, мама решила оставить за собой девичью фамилию и передала её мне. Как к этому отнесся мой отец, Николай Алексеевич Клоков, теперь уже спросить некого, но со мной разговоров на эту тему никогда не велось, и за это я родителям благодарен.
Как объясняла мама, фамилия эта происходит от семинаристской клички, которую получил мой прапрадед, учась, кажется, в Киевской бурсе. По латыни, а отсюда и по-английски, слово индоленс с ударением на первый слог означает: леность, вялость, праздность, а индолент - нерадивый, лентяй. Удивительное дело, но эти черты характера, которые проявляются в склонности к задумчивой созерцательности, да и что греха таить, в самой тривиальной лени, прослеживаются в нашем роду вплоть до моего старшего внука. Надо же, 200 лет тому назад кому-то пришло в голову так метко и, главное, дальновидно приклеить семинаристу прозвище, ставшее родовой фамилией! А вообще-то, наши ещё более далёкие предки носили фамилию Александровские.
По словам мамы, когда-то два брата прибыли с Украины, и у одного из них - Александра - родился Павел, мой прадед. Павел Александрович Индолев женился на девице Ольге Андреевне. От этого брака родились четыре дочери и самый младший - мой дед Николай (около 1870 г.р.). Все дети Павла и Ольги Индолевых родились в тогдашней Тамбовской губернии под Лебедянью. Это красивое имя города, как и музыкальное слово «Уфа», я тоже знал с детства. То была далёкая загадочная родина моих почти мифологических предков.
Двое из дочерей о. Павла вышли замуж за священников. Но из детей Павла Индолева только двое дали продолжительное потомство - Александра (по мужу Смирнова) и мой дед по матери Николай. Молодым священником он был направлен в Уфимскую епархию и священствовал в Богоявленской церкви села Максимовка, в 50 км западнее Стерлитамака.
В Уфе Николай Павлович Индолев до революции служил ключарём (второе лицо после настоятеля) кафедрального собора Воскресения Христова. Этот величественный храм в классическом стиле был возведен в 1833 году, но не простоял и одного века - его разрушили в 1932-ом. Много позже на этом месте построили Башкирский театр драмы.
Как-то двоюродная сестра Ирина вспомнила, что в 1937 году в Лебедяни они с дедом Николаем ходили пешком из города в село Ракитино. Там у большой церкви они вошли через полуразрушенную ограду и остановились у могильных плит. Дед был с наперсным крестом. Горожане и односельчане встречали его с почтением и целовали руку. Дед, указав внучке на плиты, сказал, что здесь похоронена её прабабушка и прадед.
Как только я проводил сестру, тут же позвонил приятелю: «Едем завтра в Лебедянь?!» Наутро следующего дня, четвертого августа 2003 года, мы выехали.
На окраине села Старое Ракитино стояла большая кирпичная церковь с колоннами и классическими портиками. Вокруг буйствовали заросли сорных трав, чернели брошенные скотные дворы и остовы каких-то сушилок. Разруха и запустение. Подвыпившие парни сказали, что раньше, по слухам, около церкви было кладбище, а сейчас местный поп поставил кому-то крест. Мы подъехали ближе, и, действительно, у алтарной апсиды из травы выступал голубой крест, сваренный из металлической арматуры. Я знал, что у алтаря хоронили священников, и почему-то вообразил, что это могила моего деда. Чтобы подтвердить мою догадку, мы все-таки разыскали отца Николая Еремеева. Стоило мне назвать свою фамилию, как  Николай разволновался до слёз.
Я испытал странное чувство приобщения к какому-то неведомому мне миру. Чужой город, чужое село, чужие люди становились близкими. Мои истоки или гены были связаны не только с Самарой и Волгой, откуда я родом, не только с Уфой и рекой Белой, но и с этими холмами и оврагами по берегам Дона, где жили предки. Теперь-то мне стало доподлинно известно, что здесь, в церкви в честь иконы Казанской Божьей Матери, служил мой прадед Павел Александрович Индолев. Служил в течение долгих 47-ми лет и до сих пор остался в памяти потомков православных односельчан.
Похоронили о. Павла в 1906 году. Очевидцы вспоминали, что на похороны приезжал из Уфы младший сын покойного, мой дед Николай. Он стоял над могилой, плакал и причитал: «Ох, мой родитель!» Всем прихожанам на поминках предлагали ситный хлеб, нарезанный крупными ломтями.
Вскоре после закрытия Казанской церкви в 1936 году были осквернены могилы. В село тогда приехала специальная бригада. Колокола и чугунное надгробье разбили гирей, обломки погрузили на подводы, отвезли в Лебедянь и отправили на переплавку. Из икон соорудили помост в городском доме культуры и частично топили ими школы в окрестных деревнях.
Круг общения баса Михайлова
Моя бабушка Екатерина Ивановна, в девичестве Петрова, также происходила из православной духовной семьи, но, в отличие от деда, была родом из Башкирии. Всего у дедушки с бабушкой родились 12 детей.
Настоятелем Воскресенского собора в Уфе был Евграф Васильевич Еварестов. Эта красивая фамилия была у меня с детства на слуху. Его многочисленные дети - Александра, Анна, Варвара, Николай, Александр - были дружны с детьми моего деда. Да и дома их стояли по соседству - недалеко от собора [на нынешней ул. К. Маркса. - прим. ред.]. Так, подружкой Анны Индолевой была Варя Еварестова, а самым близким другом Александра Индолева - Николай Еварестов. Николай обладал сильным тенором и после переезда в Москву пел солистом в Большом театре. Кстати, Еварестовых и Индолевых перед революцией посещал молодой уфимский дьякон Максим Дормидонтович Михайлов, позже знаменитый бас, лучший Сусанин и Кончак в Большом театре 30-х - 50-х годов, ставший народным артистом СССР, лауреатом нескольких Сталинских премий. В нашей семье бытовала легенда: когда он пел под аккомпанемент юной Нюры Индолевой, в зале дрожали оконные стёкла. Когда мама и тётя бывали в Москве, у них возникал соблазн связаться со знаменитостью, но робость всё-таки брала верх. Было в этом ещё и сомнение: будет ли ему приятно напоминание о церковном прошлом, хотя, с другой стороны, ходили разговоры, что   М.Д. Михайлов как и Иван Семёнович Козловский иногда поют в московских храмах.
Старший сын отца Николая Борис в Гражданскую войну воевал в армии адмирала Колчака. Александр и вслед за ним Сергей после окончания Уфимской гимназии учились в Петербургской военно-медицинской академии, обоих тоже забрали в Белую армию медбратьями. Сергей был особенно твёрдым монархистом и сторонником белого движения. Борис пропал без вести, а Сергей умер в лазарете от сыпняка, Александр где-то в Сибири сдался красным. В семье его тоже считали погибшим и, когда получили от него весточку, страшно обрадовались.
Другие сыновья до армии ещё не доросли. Серафиму, названному в честь обретения мощей преподобного Серафима Саровского, в 1918 году было 9 лет, а самому маленькому и самому любимому Владимиру - и вовсе шесть. В Уфе оставались также три сестры: старшая Анна, средняя Алевтина и младшая Юлия. Когда красные в декабре 18-го подошли к Уфе, дед, решив, что их вылазка надолго не затянется, отвез семью переждать опасные события куда-то неподалёку. В марте 19-го колчаковцы заняли город, и все вернулись домой. Но вскоре дело приняло совсем серьезный оборот. Уфимский епископ Андрей (Ухтомский)  упорно уговаривал всё местное духовенство покинуть город. В июне 1919-го Красная армия окончательно заняла Уфу, и дед с семьёй решил уходить как можно дальше, на Дальний Восток. Отец Евграф остался с прихожанами и был тогда же расстрелян. В 1999-м, когда отмечалось 200-летие Уфимской епархии, он был канонизирован как местный мученик, а затем причислен к российским мученикам. Его лик есть в иконе Новомучеников, в земле Российской воссиявших, в Храме Христа Спасителя в Москве.
Вся семья Индолевых (отец, мать и пятеро детей от 6 до 19 лет), кроме трёх воевавших старших сыновей, к 1920 году добралась до Владивостока. Дед снял несколько комнат в двухэтажном доме на окраине города, где семья прожила долгие десять лет.
С пребыванием во Владивостоке связан один эпизод в карьере деда. В 1920-1922 гг. Приморье входило в состав ДВР (Дальневосточной республики, марионеточного буферного государства между Россией и Японией, под протекторатом Америки). Дед устроился служить в одну из церквей и как-то неосмотрительно прочёл заупокойный список «невинно убиенных рабов Божьих Николая, Александры, Ольги, Татианы, Марии, Анастасии и Алексия», в котором узнали имена царской семьи. На деда донесли. Республиканским властям не понравилось это проявление монархизма, и ему пришлось бросить службу, кажется, навсегда. Удивительное дело, но спустя 80 лет моему 13-летнему внуку Володе пришлось сыграть роль цесаревича Алексея в фильме Глеба Панфилова «Романовы - венценосная семья».
Дед вернулся в Лебедянь - из местной газеты известно, что в 1931 году «священник Николай Павлович Индолев участвовал в торжественном богослужении и празднике в честь  
100-летнего юбилея Никольского храма в г. Лебедяни». Стало быть, вернувшись на родину, он не скрывал (да и при всем желании не мог) своего происхождения.
Старшая из маминых сестёр Анна Николаевна родилась 7 октября  
1900 г. по старому стилю и через 4 дня была крещена в Богоявленской церкви села Максимовка Стерлитамакского уезда. Восприемниками (крёстными) при обряде были её старшие брат и сестра, малолетние дети Борис и Ольга. «Таинство крещенiя совершалъ священникъ Николай Индолевъ съ причтомъ». В мае 1918 г. она успела окончить 1-ю Уфимскую женскую гимназию (бывшую Мариинскую).
Вообще-то, звали её Нюрой, как принято на Урале и в Сибири. Но когда до войны она приехала к нам в город Вольск, я не мог ещё выговаривать букву «р» и называл её «тётя Нюка». Тот ранний приезд я не запомнил, так как мне было всего два года, но это имя приклеилось к ней навечно, и не только племянницы, но и внучатые племянники, и уже их дети, да и её с мамой общие друзья, - все называли только так: «Тётя Нюка». Во Владивостоке она работала машинисткой в Приморском губфинотделе и на таможне. В ноябре 1924-го Анна Индолева вышла замуж за Владимира Степановича Хворова и уехала с ним на его родину в город, уже ставший Ленинградом. Тётя Нюка продолжала работать машинисткой в издательствах до августа 1938 г., когда сначала забрали по очереди обоих братьев, а её саму «административно выслали» в узбекский Наманган.
Возможно, ссылка спасла тёте Нюке жизнь, уберегши от блокады. В Намангане она вновь работала секретарем-машинисткой, счетоводом и бухгалтером в Госбанке и была на очень хорошем счету. Когда уже шла война и связь по почте была трудной, она обратилась к знаменитой местной ясновидящей, татарке, и та, взглянув на фотографию мужа тёти, вернула её и сказала: «Я его не вижу». Это означало, что его нет в живых.
Только в 1959 г. тёте Нюке «высылку по вновь открывшимся обстоятельствам отменили как необоснованно применённую», и её реабилитировали. Тогда же она получила справку о посмертной реабилитации «за отсутствием состава преступления» мужа и свидетельство о его смерти, где стояла дата - декабрь 1942 г., причина смерти - инфаркт миокарда. Ясно, что все эти данные брались «с потолка» и заменяли собой тривиальный расстрел.
Своего старшего брата Александра Николаевича мама и тётя называли Шуркой. (Шурой они называли его первую и для него навсегда остававшуюся единственной жену.) После Гражданской войны Александр продолжил учёбу, начатую в Петербургской военно-медицинской академии, и окончил медицинский факультет Томского университета. Там он познакомился со своей тёзкой, которая вернулась из Харбина. Новая семья обосновалась в Забайкалье.
В 1958 году, когда я заканчивал геологический факультет МГУ, дядя Шура как-то оказался в Москве. Он попросил отправиться с ним на розыски старинного уфимского друга «Кольки» - Николая Евграфовича Еварестова. Мы без труда нашли его квартиру в Сокольниках, отметили встречу друзей спустя 40 лет, и на улице я сфотографировал стариков.
Мама
Осталось рассказать о маме, Алевтине Николаевне Индолевой, которая была пятым ребенком в семье - между старшей Нюрой и младшей Юлей. Она родилась 29 июля 1903 года в Уфе. Гимназию в Уфе до революции окончить не успела, но после бегства семьи всё же получила образование в   1-й женской Владивостокской гимназии. Вместе с подругами Зоей и Муськой она грезила морем и странствиями. Каждой из девушек было не в тягость переплыть бухту Золотой Рог. Любимым их писателем был Джек Лондон, романы которого мама пересказывала мне потом долгими и тёмными военными вечерами. На обороте общей фотографии 19-летних девушек в матросской форме маминой рукой написано с выдумкой: «Команда «Корсара» во время стоянки его на рейде Владивостока. Осень 1922 г.».
Зоя Сергеевна Дубасова окончила факультет китайского языка, естественно, знала английский и работала переводчицей в дальневосточной армии Василия Блюхера. После ареста и расстрела Блюхера Зою Сергеевну дважды сажали - до и после войны. Второй раз она сидела в «Тайшетлаге», там же отбывала послелагерную ссылку. Зоя Сергеевна рассказывала маме и мне о своих долгих злоключениях, чем впервые сильно поколебала во мне уверенность в справедливости советского строя.
Спустя годы, уже в Москве, Зоя Сергеевна, будучи ярой антисоветчицей, снабжала меня книгами «самиздата», в том числе романами Солженицына. На каждый Новый год, когда мама и тётя приезжали к нам из Симферополя, она встречалась с ними в нашем доме. При этом все трое нещадно курили и вели споры о политике. «Нюра, ты явно недосидела», - говорила Зоя Сергеевна в ответ на попытки тёти Нюки как-то оправдать завоевания социализма.
После окончания гимназии мама была уверена, что с её поповским происхождением дорога к образованию закрыта. Учиться дальше она решилась, переборов страх, только спустя шесть лет - в 1926 году. Боялась своего прошлого почти всю жизнь. Даже в 1953 году, после смерти Сталина, в служебной анкете специально искажала некоторые даты. Писала, например, что поступила во Владивостокскую гимназию не сразу после революции, а еще в 1911 г. В графе о социальном положении родителей тоже лгала: «мещане, отец - служащий, умер в 1913 г.»
Что и говорить, от меня в детстве также скрывалось, кем был дед. Иногда мама открывала альбом с семейными фотографиями и рассказывала о своих сёстрах и братьях. А во втором классе балашовской школы учительница как-то попросила узнать у родителей, как их имена и отчества, кто они и где работают. Я знал всё, кроме одного: кто мои родители - рабочие или служащие. Что они не колхозники, было ясно. Они оба работали энтомологами на малярийной станции, но мне почему-то было стыдно произносить непонятное для других слово - начнутся всякие расспросы и смешки - и к тому же казалось, что это не очень почётно. Лучше было бы, если бы они работали простыми врачами или почтальонами.
Мама сказала, что она и папа относятся к служащим, и наказала, что, если учительница начнет расспрашивать ещё и про дедушку с бабушкой, то надо ответить так: «Они умерли, но бабушка была домохозяйкой, а дедушка до революции работал мелким чиновником».
- Запомни: чи-нов-ни-ком. Не забудь и не перепутай!
- Ну что? - спросила вечером мама.
 В её голосе я почувствовал тревогу и пошутил:
- Ответил, как ты учила: бабушка - домработница, а дедушка - помещик.
- Как помещик! Какой помещик?! Ты что, спятил? - сорвалась мама.
Я понял, что моя шутка оказалась злой и неудачной, и отыграл назад:
- Ну, может, не помещик, а чиновник. Нет, точно - чиновник, чиновник!

Деды, прадеды, прапрабабки - что они нам, живущим сейчас? Что нам до них? Они жили совсем другой жизнью: ездили на дровнях и в возках, не слушали радио, не смотрели сериалы, рожали детей без счета и без опаски. И что мы сами для своих внуков и правнуков? Ведь я, трудно поверить, хотя пишу эти строки на компьютере, тоже успел поездить на извозчиках, слушал граммофон, патефон и даже шарманку. Хоть и недолго, но я был современником, например, Куприна, Горького и Рахманинова. Можно сказать, что при незнании своих предков в нас умирает какая-то часть души, а связь времён прерывается. Хотим ли мы этого?

Автор благодарен Б.А. Агафонову, Н.А. Еремееву, Н.П. Зиминой,       
А.Л. Индолевой, И.А. Карнауховой.

Лев Индолев