Журналист Дмитрий Эйгенсон-старший, сын знаменитого Александра Эйгенсона (организатора и первого директора БашНИИ переработки нефти) сегодня живет в Калининграде, но не забывает об Уфе, где родился, вырос, где прошло профессиональное становление. Его воспоминания о родном городе будут интересны не только тем, кто помнит 50-70-е годы прошлого века, но и молодому поколению. Детство Дмитрия Александровича прошло в Черниковке, поэтому большинство его зарисовок связаны с северной частью Уфы.

Сам автор назвал свои опусы «Легендами и мифами древних «совков».

Любви не стесняюсь

Черниковск с момента своего рождения в конце 30-х годов делился как бы на две части — нефтяную (или Бакинскую) и моторостроительную (или Рыбинскую). Если в ИНОРС (так называли первый микрорайон рыбинского Черниковска) я попадал редко и знал очень поверхностно, то  каждый метр нефтяного Черниковска был исхожен ногами, а также на велосипеде и, крайне редко, на общественном транспорте.

Люблю его безмерно и ничуть этой любви не стесняюсь.

Из роддома на углу Берии (Мира) и Кагановича (Кольцевой) меня принесли (а что, только всего — наискось и внутри квартала) в дом «Г-1». Все дома первого микрорайона Соцгорода носили буквенное имя, совмещенное с цифрой. «А-1», например — угол Калинина и Л.Толстого. Вообще, этот самый первый микрорайон был ограничен улицами Калинина, Л. Толстого, Кольцевой (Л. Кагановича) и Мира (Л. Берия).

Побыли в самом «начале Черниковки» - ну, и пошли дальше.

В мае 1951 года, если я правильно помню из рассказов старших, мы переехали в только что построенный дом, который все называли просто и незатейливо — Госбанк. По расположенному на первом этаже госучреждению. А так — Калинина,12.

Здесь и прошли первые восемь лет моей жизни. Самых счастливых, безмятежных и памятных. Отсюда я ежедневно ездил на специальном автобусе с улицы Л. Толстого в свой детский сад, находившийся напротив сада Пушкина в Аварийном поселке.

Отсюда, опять же ежедневно, уходил познавать окружающий меня Мир. Например, несмотря на строжайшие запреты — на стройки будущей улицы Архитектурной. Доходился, кстати. Когда мне было лет пять — обварил ногу кипящим гудроном. Что стало одним из самых ярких впечатлений детства, но, увы, не уроком.

Когда лифт круче самолета

Самым запомнившимся экзотическим транспортным средством для меня, как и для всех черниковских аборигенов моего возраста, стал… лифт! Ибо на всю Черниковку их было два. Точнее, сначала один, а уж потом – два. Восьмиэтажки! Не только самые высокие в 1956 году здания Черниковки и присоединенной к ней Уфы, но и оснащенные лифтами(!).  Не думайте, что было легко – прокатиться на лифте. Во-первых, нужно было высвистать Сережу Пушкина – именно их соседка была лифтером в левой восьмиэтажке. Во-вторых, не попасться на глаза сотрудникам детской библиотеки, расположенной в этом же здании. Они все поголовно дружили с моей мамой и охотно меня закладывали. А кататься на лифте было СТРОЖАЙШЕ ЗАПРЕЩЕНО. В-третьих, соседку Пушкиных нужно было уговорить прокатить нас. И, поверьте, она была трудносговорчивая. В-четвертых, нас, уже расположившихся в предвкушении в кабине, безжалостно выкидывали, если появлялись законные претенденты – жильцы.

Ну разве можно все эти треволнения  хоть как-то сравнить с обыденностью авиаполета. С заводского аэродрома в Максимовке, если летели самолетами «двадцатого ящика». Или городского аэродрома, чье место сейчас занимает Южный автовокзал и левобережье улицы Зорге вплоть до Шафиева. Где на опушке летного поля в те далекие времена располагалась таинственная и недоступная «дача Нуриева». Полеты на самолете – это обычно, ничего удивительного. А вот на лифте – это да! Приезжавших к нам гостей, в том числе – из «базовой» Уфы, мы обязательно старались прокатить. Ведь там лифтов в жилых домах не было вовсе – ни в двухэтажных, ни в пятиэтажных.

Парк с дискоболом

Очень долгое время, пожалуй — до конца 60-х годов, единственным внятным местом массового отдыха черниковцев был парк Победы (впоследствии переименованный в Нефтехимиков). С одной стороны подпертый стадионом «Строитель». С другой — медсанчастью Ново-Уфимского завода, то есть больницей №8. Третья граница — улица Калинина  до пересечения  с А. Невского. Ну а четвертая — уютная аллея, часть Архитектурной, где, собственно, и находится главный вход в парк. Там, по крайней мере, в конце 60-х — начале 90-х годов, находилась статуя дискобола. Лишенная обеих рук — постарались, видимо, хулиганы.

Однажды мы с Вовой Вехновским, другом с самых нежных лет, шли из гостей со стороны старобирского тракта. По счастливой случайности (в гостях мы отрабатывали угощение и хорошее отношение, рисуя для хозяек стенгазету), с собой была даже не гуашь, а темпера! Не выдержав горестного вида несчастного атлета, мы наваяли надпись: «Венер Милосский». (Венер — очень распространенное в нашей местности мужское имя. Иногда, впрочем, пишется - Винер.) Через пару дней, когда мы отправились в парк на «танчики», надписи уже не было. Остались неясные следы въедливой темперы. Ага, подумали мы, руки отбитые им не мешают! А правдивая надпись глаза режет! И после танцев, уже специально смотавшись домой за красками, наваяли точно такую же надпись. Но размером побольше, и темперы — не жалели!

Вечером следующего дня пошли туда специально. Посмотреть — борются с надписью или нет? Уже планы строили по покупке масляной краски. Надписи на пьедестале увечного дискобола не было. Зато был дядя Коля. Двухметровый, килограммов под 150, старшина милиции, которого мы все знали с самого детства. Он  нас тоже знал как облупленных. По именам, паролям, явкам и шкодам за последние …надцать лет.

Мы с Вехновским сделали вид, что-де спешим не опоздать на карусель, которая вот-вот закроется. И, вообще, уроки по географии не учены, потому и занесло в эти несвойственные для нас дали. И надо домой. За уроки, за уроки, за уроки! Увидев наши крутые виражи, дядя Коля негромко свистнул и поманил нас указательным пальцем, размером и толщиной с мое бедро. Мы с невинным видом подошли.

- Ребятки! — тихо и веско сказал дядя Коля. - Надписей больше не делаем! Договорились?

Мы обреченно и согласно кивнули. Самоубийство в виде сопротивления ему в наши планы явно не входило. Дядя Коля вздохнул и сказал, подобно Станиславскому «Верю» и грустно добавил: «Но дуракам вы пример подали. Теперь не остановишь». Эх, не дожил он  до баллончиков для граффити и аэрографов.

Мы, как и обещали, более не шалили с красками. А надпись, регулярно уничтожаемая и не менее регулярно возрождаемая, дожила минимум до середины 80-х, когда я и зачитывал ее своему сыну. Митя очень любил зал игровых автоматов парка, который к этому моменту уже носил имя «Нефтехимик». Где просаживал космическое количество 15-копеечных монет, которые для него всю предыдущую неделю бережно и кропотливо собирали два дедушки, две бабушки, мама, папа и старшая сестра.

А я наслаждался любимым с детства калейдоскопом кружевных теней от огромных деревьев, мельканием ярких аттракционов, птичьим и ребячьим гомоном, стуком падающих на землю желудей. И вспоминал совсем другой памятник. Забравшись на который, я бы очень даже сфотографировался… Но почему-то это желание жестко пресекалось. Даже в 1957 году, в одну из летних ночей которого этот памятник взял и исчез, а на его месте волшебным образом возникла клумба ярких, но, что характерно, ничем не пахнущих цветов.

«Сороковой»

Одной из важных и значимых составляющих моей детской жизни были, лет с пяти, практически ежедневные походы в магазин.

Несмотря на постоянные рассказы о голодном крае, по которому ходил в те годы советский народ, этот магазин, в самом натуральном смысле слова, ломился от продуктов самого разного происхождения и назначения. Хотя, скажу честно, вплоть до конца 80-х именно этот магазин был самым «богатым» в Черниковке. Пора бы назвать его. Ведь он имел имя собственное: СОРОКОВОЙ.

Весь ассортимент дотошно описать не могу. Но некоторые моменты запомнились. Во-первых, бочонки с икрой. Они стояли в рыбном отделе и были практически всегда накрыты кусками марли. Марлю эту тревожили чрезвычайно редко. Товар был, я бы сказал, сильно невостребованный. Поскольку шибко дорогой. Но каждую субботу мама давала две небольшие баночки и рано утром я бегал в магазин, где покупал зернистую и паюсную икру — грамм по сто, к завтраку. К концу пятидесятых стали продавать и красную. До этого она редко-редко появлялась в нашем доме от папиного двоюродного брата из Владивостока. Зернистая была много дороже, но мне больше нравилась паюсная. Плотная, сухая с невообразимым вкусом копченого, сочетанного со свежим ароматом осетрового «разнотравья».

Кстати, иногда появлялись стеклянные пол-литровые банки, в которых аккуратные кусочки паюсной икры были перемешаны с луком и залиты ароматным подсолнечным маслом. Их расхватывали мгновенно. Во-первых, очень дешевы. Во-вторых, вкусны до потери пульса. Но продавщицы тоже были не чужие: или жили в нашем доме, или их мужья работали с папой, или кто-то из семьи учился у мамы в «школе мастеров».

Во-вторых, чтобы далеко не уходить от рыбного отдела — грандиозные пирамиды крабов. Тех самых: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и свежи крабы». С латинской надписью на боку. Даже научившись читать, я читал «СНАТКА» и удивлялся, что это за снатка такая. А на самом деле это усеченная Камчатка, и ничего больше. Нравилось даже не столько безумно сочное, нежное и изысканно пряное крабье мясо. А полоски якобы станиоля (оловянной фольги), которые были внутри этого мяса. Их было так сладко обсасывать... Представьте мое удивление, когда я в конце 80-х впервые собственноручно разделал крабьи клешни и обнаружил внутри эту самую «оловянную фольгу».

Магазин делился как бы на две части. Ближняя к улице Ульяновых была пониже. А другая, соответственно на две ступени в середине магазина, повыше. Так вот, нижняя часть была, на мой вкус, привлекательнее верхней. Там находился отдел «Бакалея».

Кроме маминых заданий по сахару и муке, там было много настоящих драгоценностей.

Мука и сахар — с ними все ясно. 

Муку в жестяную коробку, сахар в кулек или кульки из той самой бумаги, которую нынче называют крафтовой.

Так вот, кроме денег, выделенных на мамин список, который я протягивал продавщицам в каждом отделе, мне выделялись не шибко большие, но средства на личную жизнь.

Первым делом — стакан томатного сока. Дома мы тоже пили его. Но в магазине он был особенно сладок и жгуче солон после блюдечка, в который все залезали пальцами (санэпидстанция, тебя что, тогда вообще не было?). После серой соли с черными крапинками перца сок становился чем-то особенным. Затем, кубики «кофе с молоком». Их полагалось растворять в кипятке. Фи, какая банальность! Мы их грызли, так они были куда вкуснее. В числе вожделенных были и брикеты «фруктовый чай». Представьте, что вы грызете твердый компот. Ну, могло ли это быть невкусным?

Сладкое я любил не особенно. Но как можно было пройти мимо пропитанных каким-то волшебным сиропом бисквитных пирожных! Крем сверху из чистого масла — тает во рту. Мимо «картошки» пройти тем более невозможно — дешевле, чем бисквитно-кремовое пирожное чуть ли не вдвое. А по вкусноте тоже вдвое превосходит!

...В «возвышенной части» «Сорокового» были отделы: мясной, колбасный, рыбный, молочный и, тогда еще неинтересный, «вино-водка».

Про мясной сказать ничего не могу. Протягивал мамин список, деньги и прятал полученный пакет в сумку. В колбасном, в отличие от мясного, понимал, что покупаю — вот «Докторская» без жира. А с жиром лучше возьмем не «Любительскую», а «Белорусскую». Она продавалась очень аппетитными, прижаренно-коричневыми шарами и была, по сути, ветчинно-рубленой, но из аристократов этого семейства.

Иногда мама велела купить печеночно-ливерной колбасы. Вот это был праздник! Кружочек — на кусочек булки с уже упомянутым соленым сливочным маслом. Размажешь этот кусочек по всему хлебушку, и в рот! Пир богов!

Иногда, увы, это было нечасто, продавщица говорила: «Скажи маме, что есть сосиски». Нужно было срочно бежать домой, получать у мамы озвученную продавщицей сумму, и шеметом назад, в магазин. Это — сосиски! А сардельки были постоянно, но я их не любил.

Кстати, когда мы осенью 1959 года переехали на улицу Ленина, в дом 72, в магазине напротив сосиски лежали просто, незатейливо и ежедневно. Тоже, кстати, неслабый магазинчик оказался. Но это уже, как говорится, нужно рассказывать отдельно.

 После возвращения в Черниковку, хотя мы и стали жить за Дворцом Орджоникидзе, я по-прежнему предпочитал ходить за покупками именно туда. Продавщицы-то были те же, никакой текучки кадров. Так что мне был обеспечен режим наибольшего благоприятствования.