Стоит в южной, самой старой части улицы Коммунистической (бывшей Большой Успенской) красивый каменный дом. Давным-давно выстроил его мещанин М.А. Разумов. Место для жилья Михаил Александрович выбрал непростое, едва ли не утёс: восточнее и юго-восточнее начинается серьёзный уклон. Да и с юга участок подпирает овраг с безымянной речкой. Но вид отсюда прямо-таки волшебный.

Правда, летом вся эта красота скрыта за густой листвой, а горизонт тщательно «затянут» новостройками. Да и склон сильно срезали при прокладке дороги. Но как только опадут листья, отсюда вновь, как и в начале прошлого века, будет видна Покровская церковь. Почти та же, что и на фотографиях так любившего её снимать Аполлония Зираха. Та же, что и на открытке издателя Николая Блохина. Но несколько иная, по сравнению с той, какую её из окон разумовского дома видел сто лет назад А.Э. Тюлькин.

Да, именно отсюда ровно век назад – в 20-й год XX века – Александр Эрастович ловил золото уходящего лета. Любителей документальных подтверждений прошу не беспокоиться: никаких официальных бумаг или хотя бы воспоминаний по этому поводу не имеется. Зато есть «Гортензии» (картон, темпера. БГХМ им. М.В. Нестерова).

Опережая возражения, замечу, что на картине вряд ли осень – тень от колокольни церкви доказывает, что солнце стоит довольно высоко, а время уже около пяти часов дня (или шести по нынешнему «декретному»). В который уже раз я использую такого рода «солнечные часы», но здесь они удивительно точны. А ещё по отсутствию переплёта оконной рамы можно сказать, что окно широко распахнуто. Если, конечно, картина писалась в один день, а не за месяц.

Ниже привожу чуть более точные рассуждения насчёт времени года, но люди, не очень уверенно разбирающиеся в астрономии и физике, могут их не читать.

Церковь ориентирована с востока на запад, значит, примерно через час солнце будет на западе (примерно в 19 часов местного времени). Оно там будет садиться в день осеннего равноденствия. Но тень от луковицы колокольни показывает, что высота солнца над горизонтом едва ли не 35-40 градусов, тогда как в сентябре оно и в полдень на широте Уфы поднимается лишь до 43-х. Проверить все эти рассуждения было бы легко, если бы вид из окна разумовского дома летом не был закрыт густой листвой. Впрочем, за тенью от колокольни можно наблюдать и с другой удобной точки. 

Как и у любого известного человека, история жизни Александра Эрастовича обросла то ли легендами, то ли не совсем точными (или вовсе неправильными) выводами и даже «фактами». Взять хотя бы его дом на Волновой. Сейчас многие думают, что Тюлькин жил здесь всю жизнь, но это не так: дом куплен лишь в 1922-м. Впрочем, и в этой дате можно сомневаться, ведь, как вспоминает художник Николай Пахомов, Тюлькин не любил рассказывать о своих ранних годах и местах, где он жил раньше. Возможно, это связано с нежеланием засветить тот факт, что он был женат на дочери личного дворянина Марии Мартирьевне Агишевой. 

В чудом сохранившихся исповедных росписях Спасской церкви (по законам Российской империи все православные должны были регулярно ходить на исповеди) имеется запись о том, что он с отцом Эрастом (Ерастом) Елизарьевичем и матерью Варварой Андреевной жил в доме Комаровых на Большой Казанской (ныне Октябрьской Революции, 42 – как раз напротив Спасской церкви). Специально написал имя отца, зная, что вызову у многих возмущение, ведь абсолютно везде указано, что это имя его отчима, который Александра усыновил. Если не углубляться в суть вопроса, то вроде бы так оно и есть: из записи в метрической (церковной) книге следует, что 30 августа 1888 года (крещён 4 сентября) у крестьянина Уфимского уезда Архангельской волости деревни Дорогиной Порфирия Ананьевича Соколова и «законной жены его Варвары Андреевны» родился сын Александр. А позже приписано: «Отец Ераст Елизарьев Тюлькин. Справка об усыновлении на основании выписки об усыновлении 27 октября 1900 г.». Всё как положено. Вот только согласно «исповедкам» Спасской церкви, уже в 1887-м Ераст Елизарьевич и Варвара Андреевна жили вместе на Казанской. Поначалу священник, видимо, не разобравшись, даже записал, что на исповедь пришли муж с женой. Более того, в 1892 году Варвара родила сына Петра (сконч. в 1969-м), причём отцом опять записан Соколов. Родила она и третьего сына. Лишь 16 января 1900 года был заключён брак между Ерастом Елизарьевичем Тюлькиным, Вятской губернии и уезда ратником ополченцем 1-го разряда из запасных (первый брак), и Варварой Андреевной Соколовой (второй брак). Должно быть, именно в 1900-м скончался муж Варвары Андреевны Порфирий Соколов, так что отец всего лишь усыновил родных сыновей (нынче в загсе это назвали бы установлением отцовства), ибо по тогдашним законам отцом рождённого матерью младенца могли указать только её законного (записанного в церковной книге) мужа. 

Что за этим скрывалось, можно только догадываться. То ли Варвару насильно выдали замуж, когда её любимый был в солдатах, то ли имела место некая ошибка в записях. Во всяком случае, передавшаяся во многом и Александру Эрастовичу непокорность матери в любом случае налицо.

Да и сведения о жене Тюлькина – Марии Мартирьевне (специально повторяю отчество и подчёркиваю – не Мартемьяновна и не Мартьяновна) не только скудны, но и не отличаются точностью. Тридцать с лишним лет прожили они вместе. Но, кажется, мало кто о ней вспоминал и полвека назад.

С сохранившихся фотографий на нас смотрит красавица с какой-то тайной печалью в глазах. Венчался Тюлькин с Мусей Агишевой в крайне нестабильном 1919-м: жениху – 31, невесте 39. Н. Пахомов пишет, что для новобрачных был куплен дом на улице Спасской (ныне Дом-музей Ш. Худайбердина на Новомостовой), но жили ли они в нём, во всяком случае, в 1923-м в доме на Спасской был уже новый хозяин – Шагит Худайбердин. И почему они перебрались на Волновую? 

А в 1950-м художник похоронил свою Мусю на Сергиевском кладбище. Семьдесят лет назад… Александр Эрастович заказал для неё такой памятник, что и нынче смотрится вполне крепким, оставил в оградке место и для себя. Если вы войдёте на Сергиевское с главного входа на Высотной улице, обойдёте сторожку слева и свернёте прямо от неё на первую неасфальтированную аллею, то метров через пятьдесят справа по ходу увидите могилу М.М. Тюлькиной (1880–1950). А ещё через тридцать лет, когда пришло время и для него самого, старое кладбище уже было закрыто. 

Но вернёмся к «Гортензиям». «В самом начале пути у Тюлькина сформировалась своя тема, точнее, свой образ в живописи, который он с удивительным постоянством проповедовал всю жизнь, – образ старой Уфы, города его детства, юности, всей его долгой жизни. Он пишет белые и чуть розовые цветы на подоконнике, за которыми виден тихий, в закате солнца, патриархальный городок…», – писала о полотне искусствовед Альмира Гайнулловна Янбухтина. 

Удивляет золотой купол церкви, который, скорее всего, не был тогда таковым (во всяком случае, даже купол главного – Воскресенского собора не был позолочен, что дороговато для Уфы было). Возможно, это фантазия художника. А может, таким его сделал флёр, который художник «накинул» на всю картину. Золотыми пятнами художник отметил даже саму белоснежную (в те годы) Покровскую церковь. 

Насчёт заката я уже говорил, а пока задумаемся, что Тюлькин делал у Разумовых на Большой Успенской? Если зайти в этот дом – № 160 (раньше № 152) и посмотреть в окно, то вряд ли возникнут сомнения в том, что гортензии когда-то цвели именно здесь. В 1923-м, согласно переписи, в трёх домах бывшей разумовской усадьбы проживало 18 человек (четыре семьи в четырёх квартирах). Как знать, может, и квартира Тюлькиных была тогда здесь же. Во всяком случае, если отпевание умершего в январе 1918-го Мартирия Агишева – тестя Тюлькина, прошло в Ильинской церкви (ныне на её месте здания по ул. Валиди, 62 и 64), то тёщу – Анну Ивановну Агишеву в апреле 1922-го отпевали уже в Спасской на улице Октябрьской Революции. 

Мне почему-то кажется, что где-то до сего дня лежат написанные Александром Эрастовичем письма или открытки, на которых указан и адрес отправителя. Но никто до них пока не добрался…

«Окна – один из излюбленных объектов художника. Они в его произведениях приобретают символ границы меж двух миров, меж двух пространств. Более того, это своего рода художественный принцип, театр в театре, эффект пространства в пространстве», – писал о Тюлькине Георгий Калитов. К этому можно добавить, что «Гортензии» являются, скорее, связующим звеном между Уфой тюлькинской и нынешней, которая в стремлении стать суперсовременной может ненароком забыть о прошлом.