РУБРИКА "ЧЕРНИЛЬНИЦА"Баночки из-под кофе
Не повесть, не рассказ, не...
Стал собирать баночки из-под кофе и расставлять их по подоконнику. Подоконник узкий. Баночки выстраиваются в пирамидки. Ночью полез открывать форточку - и две жестяные банки с грохотом упали. Инсталляция как перфоманс...
Моя приятельница - художник (-ца?) собирает флаконы и бутылочки. В некоторых из них сохраняются прежние запахи. Духов "Красная Москва", каких-то диковинных медикаментов. Даже если не смывать этикеток, наклеек, они со временем исчезают сами по себе. Истираются. Блекнут.
В детстве, лет в 11-12, стал собирать спичечные этикетки. До сих пор помню, что была среди них целая серия, призывающая пить молоко. Молочные реки... Ценились этикетки иногороднего и иностранного производства. Я переписывался с девочкой из ГДР, которую звали Рената. Она присылала мне этикетки. Почему-то они были раза в четыре больше наших по формату. Мне казалось, что немцы вместо спичек пользуются карандашами. На всех этикетках, присланных Ренатой, было крупно набрано: "StreichhOlzer". Смешно писать на спичках - спички. В поисках этикеток мы таскались в аэропорт - тогда он был совсем рядом со школой. Швырялись там в мусорных урнах. Но нам ни разу не повезло. КоробкИ, которые мы находили, были про то же молоко. Кстати, аэродром потом застроили жилыми кварталами. И дом, в котором я живу, как раз и стоит в таком квартале. На бывшей взлетно-посадочной полосе. Нет, пожалуй, все-таки сбоку от нее...
Сравнительно недавно, года три-четыре назад, на каком-то собрании башкирских писателей, я услышал историю про этикетки, призывающие выписывать литературный журнал "Агидель". Рассказывалось это по-башкирски, но я, не знающий язык, понял почти все. Точнее, вспомнил. У меня была эта серия. Рассказчик, кстати, утверждал, что коробки эти помогли повысить тираж журнала. Спички есть в каждом доме.
Моя сестра (она старше меня на целых 15 минут) собирала марки. Сейчас она работает в музыкальной школе, расположенной на другой стороне бывшего аэродрома, в лесочке, поросшем гаражами. Что интересно, никаких следов ни от ее марок, ни от моих этикеток не осталось. Никто из нас не помнит, куда делись эти коллекции. А вот наши общие рыбки в аквариуме, сделанном из десятилитровой бутыли... Я еще помню, как мы ездили за ними далеко, в другую часть города (Уфа состоит из двух частей - южной и северной, мы жили почти посередине, и все равно северный Черниковск казался нам другим городом), в зоомагазин. Это был ритуал - ездить за рыбками. Все во дворе уже съездили, а мы все собирались. И наконец собрались... Еще кто-то на каком-то заболоченном городском озере ловил каких-то то ли паучков, то ли червячков. Это был корм. И мы очень ухаживали за рыбками. Но они все равно дохли - одна за другой. Потом мы прошли эту трагедию еще раз - уже со старшим сыном. Несмотря ни на что, рыбки умирали. Исчезали из квартиры хомяки, не успевшие сдохнуть... И только черепаха Чапа, оставленная нам на время друзьями, переехавшими в Москву, жила и жила у нас... целых два года. Ее очень любила дочь Анна. Когда приходили гости, я приглашал их сесть на диван и говорил, тыча пальцем под сиденье: "А здесь живет Чапа. Она умная". И черепаха медленно-медленно появлялась перед изумленной публикой, делала круг и возвращалась под диван. Чапа до сих пор живет в столице, но кругов передо мной, когда я приезжаю, не делает. Вообще я знаю только один дом, в котором аквариум есть до сих пор. Но, конечно, рыбки уже другие. Так что междугородняя Чапа - почти наша общая собака. Я про ее преданность.
Коллекционирование - тоже одомашнивание, только предметов. Хотя если даже не называешь это занятие малозвучным словом "хобби", все равно вокруг тебя скапливается множество вещей, в которых трудно потом разобраться. Склонность к систематике никогда не была чертой моего характера. Я всегда что-нибудь теряю в доме, а потом все переворачиваю, дабы найти иголку в стоге сена. Предметы играют с человеком в прятки. Носки умеют спрятаться так, что потом ты их никогда не находишь. Особенно носки. И еще носовые платки. Вчера я искал книгу с неприличным названием "ЁПС". Сын наблюдал за тем, как я потею, и, усмехаясь, приговаривал: "Брось искать - сама найдется". А потом встал на стул и жестом фокусника извлек книжку с верхней полки стеллажа. Я тут же вспомнил, что перед отъездом в Москву спрятал этот том среди всякого литературоведения, дабы она не попалась ребенку. Мне как-то не захотелось, чтобы он засорял свои двадцатиоднолетние мозги из канализационной трубы от Ерофеева и компании.
"Нескафе" и "Кофе Пеле" заполонили пространство квартиры. Приходя, я говорю сыну: "Подожди - сейчас попью кофе, и мы с тобой во всем разберемся". Хотя понимаю, что на то, чтобы разобраться во всем, не хватит и жизни. Сколько раз мы переезжали с квартиру на квартиру, переворошив при этом хлам своей жизни, - и так ни в чем не разобрались.
Так о чем раньше - о книгах или квартирах? Тоже своего рода собирательство... Список адресов, по которым жил... В одном и том же городе и, по большей части, на одной и той же улице - самой длинной в этом населенном пункте. Той самой магистрали, что когда-то соединила две части Уфы, а теперь стала центральной ее улицей, потому что обросла микрорайонами и кварталами. Весной прошлого года я сочинил рецензию на роман Андрея Волоса "Недвижимость", которая потом потерялась - то ли в редакции "Знамени", то ли в закоулках электронной почты. Так надо же было мне разыскать этот текст на жестком диске компьютера и таки добиться того, что в первом номере журнала за этот год рецензия появилась в журнале. Это явление совпало с тем, что я сам занялся недвижимостью. Нет, конечно, в отличие от волосовского персонажа, я не сделался риэлтором. Просто наступила пора разменивать ту квартиру, которую мы когда выстроили, соединив одно- и трехкомнатную квартиры.
Хождение по чиновным инстанциям - занятие тоскливое. Моя неспособность просочиться в нужный кабинет, минуя очередь, - это, по нынешним временам, признак того, что ты, выражаясь на жаргоне, лох. Постоянная неплатежеспособность (почти каждый шаг при размене сопровождается уплатой пошлин, сборов и налогов) развивает в тебе комплекс неполноценности... И чего же ты рассуждал о романе из жизни профи, до уровня жизнестойкости которого тебе уже никогда не подняться? Тоже мне - критик от слова "худо" (ну ясное дело, художником рецензент быть при любых обстоятельствах быть не может). Так что пополнение некоторых собраний дается ценою танталовых мук. Особенно - собрания твоих представлений о мире... И если ты все-таки потихоньку начинаешь отходить от ощущения своей полной непригодности к этой жизни, своей униженности перед разнообразными инспекторами и регистраторами, то только потому, возможно, что твои дедки-бабки - из разнонационального крестьянства, а один твой прадед даже был мельником. Тот мельник, тот мельник... В общем предки были из породы жизнестойких. Есть мУка и мукА. Я думаю о соли... Кажется, я уже перехожу к книгам...
При переезде выяснилось, что жена сдала в макулатуру и "Новый мир", и "Вопросы литературы" - за десятки лет. Года примерно с 1967-68. Я не жил последние годы с семьей - и вот наказание. Зато потом, разбирая вернувшиеся ко мне книги, я обнаружил в некоторых из них бумаги с загадочными иероглифами. И было ясно, что их начертал я сам. Только вот что обозначают теперь эти знаки прожитой и пережитой жизни?.. То, что я перешел в другую эпоху, а ту, предыдущую, надо пожалеть? Возможно, хотя я все-таки пытаюсь расшифровать свои старые записи. Эдакий художественный свист... Вообще интересный вопрос - почему одни вещи все время теряются, а другие, назойливые, тащатся за тобой по жизни и судьбе? Месяца полтора я таскал на себе - из квартиры в квартиру - сумки с книжками, а родственники и знакомые твердили и твердили: "Куда тебе так много? У тебя же есть компьютер! Через интернет все узнаешь". Наверное, это я сам объяснил им, что через интернет что-то узнают, наводят какие-то справки, скачивают какие-то программы, какие-то рефераты... Может быть, даже показал, как это делается. Я выкинул кучу грампластинок - и теперь мне безумно жалко, и как объяснить, чего? Не сами эти затертые, заслушанные черные диски я жалею. И даже не конверты... Мне жалко того давно прошедшего времени, когда я любил музыку. Нет, звуки остались во мне... Но не стало времени - сесть и замереть, и превратиться в волну... Мы поселились вдвоем со взрослым сыном. Алексей любит "Раммштайн" безумной любовью. И каждый день его слушает. Особенно после того, как у старенького телевизора сгорел динамик. Поскольку "Надо б лампочку повесить - денег все не соберем", теперь Лешка усиленно эксплуатирует магнитолу, а компакт-диски проигрывает на компьютере, лишая меня возможности записывать всякий вздор про коллекции или отдельные книги. Единственный положительный момент в слушанье "Рамштайна" - сын запоминает немецкие слова. Язык этот он учил в школе кое-как. Да и в вузе - тоже. Однажды я купил диск с Вадимом Козиным - Лешка два дня смеялся над моими устарелыми вкусами. Кстати, над песенками Окуджавы он тоже... хихикает. А все время ловлю себя на мысли... Мне хочется сказать Алексею, что я в его годы... И что же я в его годы? Хотел - о книгах, а ушел от них так далеко. Множественность ассоциаций - признак несистематического ума. Или вовсе безумья.
Когда давным-давно я жил с родителями (их теперь уже нет), однажды у нас делали ремонт. Женщина-маляр заглянула в мою комнату и сказала: "Вот прочтешь столько книг - и с ума сойдешь". Мать моя - товаровед по зерновым товарам (техникум закончила по этой специальности в городе Торжке) - тоже считала, что читать надо умеренно. И со мною, четвертым ребенком, ей сильно не повезло - я только и делал, что читал. По ночам и когда угодно.
Моя русская бабка Дарья Семеновна Сорокина сказала однажды - и у нее был при этом вид первооткрывателя: -Человеку много нужно для жизни - хлеб, вода, слово. В Библии вон сказано - сначала было слово... Почитай, Шурик, Библию... Бабушка умерла уже полтора десятка лет назад, а та библия пошла по рукам и, возможно, даже пропала. Мы никогда не жили вместе с бабушкой. А с годами становились все тяжелее на подъем. Тверская губерния все ж таки далеко от Урала...
Самым большим личным горем у меня, после смерти друга Женьки, в школьные еще годы была кончина Анны Ахматовой. Евтушенко придумал, что "Ахматова двувременной была", я этого никогда не чувствовал. Потом это переживание вдруг вернулось ко мне сновидением. Совершенно амбициозным, между прочим. Развалины какого-то античного сооружения, возможно, театра. Я поднимаюсь по широкой лестнице (камень обсыпался). В центре каменной площадке на каменном же кубе - Ахматова. Не расплывшаяся старуха, а такая, какой она, судя по фотографиям, была перед войной. Одна фраза: -Я вас жду. Это, значит, меня. Полное бред - как и должно быть во сне... Стихи, которые я всю жизнь сочиняю, я никогда не пытался нигде напечатать, видимо, справедливо полагая, что они - факт моей биографии, а не факт литературы. И при чем здесь Ахматова?.. А в шестьдесят седьмом году умер Эренбург - и это тоже было горем. Тем летом мы с другом ходили посмотреть на коврик у двери его квартиры на улице Горького. А немного раньше я отправил писателю письмо... о борьбе за мир. И получил ответ. Не думаю, что его писал сам Илья Григорьевич. Сейчас я не знаю, как объяснить тем критикам, которые рассуждают о двоедушии И.Э. и перечисляют его любовниц (кстати, они, по-моему, все поименованы в мемуарах "Люди, годы, жизнь"), чем был для меня в юности Эренбург. Правила менялись, только бойко, с той же снисходительной улыбкой, неизменно ставили мне двойку за допущенную вновь ошибку. А мне-то! - воскликну я, прекрасно понимая, что - труба пониже и дым пожиже.
Так что с книгами у меня всегда были личные отношения. И таща и таща их в квартиру, я никогда не думал, что это коллекция. Я легко расставался с ними - дарил, давал почитать. А потом спохватывался: где? А черт его знает! Так что факт моего воссоединения с уцелевшей частью библиотеки - почти мистический. Книги, которые ты поставил на свою полку, уже не имеют своей судьбы, а повторяют изгибы твоей биографии. Был бы сюжет!.. Моя жизнь, я вижу это по лицам своих детей, скучна. В ней ничего не происходит. Страсти роковые, которые я переживаю внутри себя, их мало задевают. Это все не настоящее! Я не собираю впечатлений. Какие могут впечатления у кабинетного человека? Пусть даже ему не хватает усидчивости... Самое сильное впечатление - компьютер. Недавно вот сломался комп на работе - было большое горе. К радостям жизнь учит относиться подозрительно.
Мой другой сын - ему шестнадцать - недавно сказал, что "Война и мир" - это скучно и потому он не будет читать этот роман. Что бы Григорий сказал про мои "Баночки"? Тоже мне, Ремизов выискался... Все в кладовке шарит...
Все-таки какой отвагой надо обладать, чтобы написать "Былое и думы" или "Люди, годы, жизнь". Среди бумаг, которые жизнь почему-то не уничтожила, я периодически нахожу свои блокноты, где я пытался вести повременные записки. Боже, как тоскливо! И как неискренне... Описание кухонных натюрмортов и то может показаться кому-то более правдивым, чем мои слабосильные попытки вести дневник. Правда, я всегда писал много писем. И вот уж там!.. Когда мои письма попадали ко мне в руки, я их не узнавал. Одна ложь, сплошной театр одного актера-неудачника. Самая трудная роль - это ты сам. И сейчас становится ясно, что эту роль я прекрасно провалил. Во всяком случае, когда я слышу, что люди говорят про меня, я понимаю: провалил. Вот и не буду больше делать попыток. Буду расставлять баночки по подоконнику. Или поливать цветы. Хотя по цветам в нашем доме - Алексей. Единственное, что ему не надоедает, - поливать цветы. (Похоже, он опять у меня загулял. Целыми днями, с перерывами на занятия в вузе, сидит дома. Но как вырвется - является ночью... Господи, я никогда не привыкну к этим ожиданиям за полночь. Вот как сейчас).
Хорошо всю жизнь жить на одном месте, в одном доме и до старости делать одно и то же дело. Я привыкаю к людям, а люди исчезают, как книги, которые кто-то у тебя позаимствовал. Нет, все же иначе... Прибило к человеку жизнью - отбило жизнью. Среди старых бумаг находишь чужие письма, самоуверенно подписанные "я" - и не можешь понять, кто этот самый я. Дружбу начинаешь ценить поздно, когда с друзьями что-то происходит, когда они уезжают, умирают, просто забывают о твоем существовании. ...Или вдруг ты наталкиваешься в записной книжке на телефон, а рядом инициалы - и никак не можешь вспомнить, кто это - Н.В., скажем.
Будучи совершенно неинтересным человеком, я всегда старался не слишком затруднять собой других. Сойтись с человеком коротко - это все-таки значит затруднить человека. Мои московские друзья никогда не выполняют моих просьб, то есть не выполняют их вовремя. Потому я сделал вывод, что друзей не надо ни о чем просить, это мешает дружбе. Совершенно так же в своем любовном опыте я всегда приходил к выводу, что чем больше любишь женщину, тем свободнее надо от нее быть. (Пушкин о том же немного по-другому сказал). Не скажу, что применил этот вывод практически. То есть пользы из него никакой не извлек. Потому что заметил, что на расстоянии тебя любят сильнее, чем вблизи. И несмотря ни на какие зароки, а также извлеченные из жизни уроки, это повторяется снова и снова.
Люди тоже играют друг с другом в прятки. Хотя можно, конечно, вспомнить множество случаем, когда только подумал, ан, открывается дверь - и входит тот, о ком подумал.
И дружить на расстоянии тоже легче, чем вблизи. Возможно, потому, что такая дружба менее обременительна. Все стараются заработать как можно больше денег (желательно долларов), а тут беседы при ясной луне, чаепитие в Мытищах и вообще - давайте обща... Шестидесятничество! Ах, как я, наивный, люблю шестидесятничество.
Общение с текстами - тоже вид связи с людьми. Лично я периодически путаю текст и жизнь. Принимаю сочинителей стихов и прозы за их героев. Хотя в некоторых случаях они не так уж сильно и отличаются. Никогда не имевший фотоальбома, в последнее время все чаще оказываюсь в компаниях, где фотографируются. Как ни стараюсь встать так, чтобы оказаться за кадром, карточки иногда мне приносят - и физиономию свою на них различаю. Самое интересное, что не сохранилось снимков с людьми, с которыми общался близко, долго, с большим смыслом. Ну знаете, типа: Пушкин с Лермонтовым, Горький со Сталиным... Вот только, кажется, сохранилась фотография: Иосиф, Люба, ее подруга Люда из Питера и я (подумать только, в шортах!), а сзади мемориальная доска: "Здесь жила Ахматова"... Это на Большой Ордынке. Позапрошлое вроде бы жаркое лето. Надо бы поискать, а то давно мне эта карточка не попадалась. Мы приехали туда из Митино на Оськином "Пежо". Когда я приезжаю в Москву, останавливаюсь в Митино у друзей, которые уехали из Уфы двенадцать лет назад. Мои друзья учились когда-то на факультете журналистики МГУ вместе с Иваном Ждановым и Татьяной Бек. С Татьяной я познакомился совсем недавно, порушив несколько свой же принцип "Никогда не знакомиться - во всяком случае, специально - с поэтами, стихи которых любишь". Хотя и это знакомство произошло совершенно случайно.
Раньше у нас в доме был ФЭД. И отец делал им фотографии. Помню, родители долго показывали всем гостям карточку, на которой я, открыв рот, слушаю радио. У меня была любимая передача - "Последние известия". Только долго не понимал, почему последние, а не первые. Так вот о тексте и жизни. У меня нет ни одной фотографии со знакомыми, текстами которых я жил или живу до сих пор. Ни с Иваном Ждановым не фотографировался, ни с Аркадием Застырцем... Застырец живет в Екатеринбурге. Он пишет все - стихи, романы, пьесы. Он переписал "Гамлета" раньше Акунина - у Аркадия получилась комедия. На нее я откликнулся в журнале "Волга" (он еще был!). Потом Застырец написал книжку "Я сам Пушкин". Я написал на нее рецензию и отправил в "Новый мир". Спустя время Ирина Бенционовна Роднянская сказала мне: "Рецензию вы написали хорошую, а вот книжка плохая". Формулировка меня так взволновала, что я с тех пор боюсь писать рецензии. Хотя иногда, преодолевая страх, пишу. Может ли быть хорошая рецензия на плохую книгу? И с Бахытом Кенжеевым я не фотографировался, и с Димой Воденниковым тоже. Павел Крючков написал про меня в том же "Новом мире": "Уфимский критик и друг поэта"... Это он имел в виду мою публикацию писем Бахыта в "Вопросах литературы". Недавно в "Учительской газете" я прочитал интервью Кенжеева. И там он, между прочим, говорит: "...Любой человек от начала и до конца своего безнадежно одинок. Все остальное - иллюзия. Друзья, работа, семья - это все отчаянные попытки одиночество обмануть. Может быть, не надо этого делать? Не знаю".
Надо вспомнить Малика. Когда я в отрочестве работал осветителем киноцеха местного телевидения, Якшимбетов приехал из ВГИКа на практику. Мы ездили вместе в глухой целинный район, где в тумане раннего утра снимали красивых лошадей. Малик рассказывал мне о скульпторе Цаплине, о поэте и переводчике Аркадии Штернберге. Он пытался снимать фильм о Мустае Кариме. Почему-то телевизионным начальникам фильм не понравился - его зарезали. Спустя годы Малик стал главным режиссером киностудии "Башкортостан" и снял первый в Башкирии полнометражный художественно-публицистический фильм "Врата свободы". Незадолго до смерти он звонил мне ночью и рассказывал, как умрет. Умер он именно так, как предсказал в том телефонном разговоре. Ему еще не было пятидесяти. И я теперь не знаю, в какую клеточку, в какой кадр вставить Малика - одного из немногих людей, чьи фотографии у меня сохранились. Несмотря на все переезды...
Первым, кто пришел в эту наша однокомнатную квартиру безо всякого зова, а просто по причине отсутствия (тогда) телефона, был Саша Радашкевич. Бывший личный секретарь великого князя Владимира Кирилловича, журналист и поэт, живущий между Парижем и чешским городком Лоуны, явился в наш дом, поднял меня, ленивого, с постели и призвал действовать. Потом мы с ним навещали члена-корреспондента Российской академии художеств Сергея Краснова, встречали и провожали представителя екатеринбургкого центра по изучению останков семьи Романовых. И пр., и пр. Александр приезжает в Уфу каждый год к матери. И заодно впутывает меня, либерала, в дела монархического свойства. Кстати, познакомил меня с Сашей - заочно - Бахыт. В конце лета, когда пошли сообщения о наводнении в Чехии, я позвонил Радашкевичу и убедился, что он жив-здоров, поскольку его городок вода обошла - Лоуны стоят на некоторой возвышенности.
Я начал этот текст еще до захвата заложников в театральном центре на ул. Мельникова. Продолжаю после. С ощущением того, что ничего и не было. Увы, не у меня одного такое нехорошее ощущение. На второй день событий я позвонил Диме и спросил: "Ты жив?" Он удивился: "Зачем бы я пошел на "Норд-Ост"?" Кажется, накануне мне приснился Глеб Морев, с которым мы - во сне - обсуждали творчество поэта Дмитрия Воденникова. Морева я вообще-то видел один раз в жизни. А Воденников был одним из ведущих передачи на Радио России, где говорилось про вещие сны. Когда мы встретились в Москве, он пытался и меня спрашивать про них. Но я был стойким оловянным солдатиком. Ничего умного не сказал. Такой вот спектр моих сновидений. И я тоже не знаю, стоит ли пытаться вырваться из своего отдаленного одиночества. Бахыт, живущий между Монреалем и Москвой, легче преодолевает расстояние, чем я, квартирующий все-таки исключительно в Российской Федерации. В сентябре я приехал в Москву именно в тот день, когда Кенжеев улетел в Канаду. Потом он прислал e-mail, что будет в Москве в ноябре, а сейчас уже ноябрь и у меня куча долгов. И опять непослушный сын долго сидел в сети. И надо скорее платить за инет, который привязан к телефону (провайдер - ГТС), а то останешься и без того удобства, и без этого. Какая тут Москва? Будем общаться с текстами.
Принесли "Знамя", а там Наталья Иванова пишет про железную дверь. Это меня добило. Поселившись в этой квартире весной, я все время думаю о двух вещах: железной двери и решетках на окнах (у нас первый этаж). Все, кто к нам приходят, говорят об этих... средствах безопасности. Такие умные и предусмотрительные. И что им отвечать? Я, мол, ребята, долги коллекционирую? И вот баночки из-под кофе на подоконнике - может, это неосознанная попытка загородиться от мира хоть каким да металлом? Кстати, недавно я купил кофе под названием "Бразильская плантация". Сделано в Польше.
Еще в старом "Знамени", на улице Никольской, я встретил Геннадия Русакова. Меня ему представили как критика. Он вздохнул: "Критики про меня не пишу". - "Я про вас написал". Стали искать тот номер "Волги", где вышел мой причудливый эссей, - и не нашли. Приехав домой, взял экземпляр - про Русакова в моем опусе один абзац. Послал ему ксерокс. Возможно, обидел.
Подборка стихов Дмитрия вышла в "Ex Libris НГ". Посмотрел ее в сетевом варианте, а потом стал искать газету по киоскам. И вот оказалось, что в нашем городе больше не продают "Независимую". Вчера продавали. А сегодня перестали. Как нарочно. Тоже можно отнести к особенностям моего образа жизни. Даже распространители печати формируют его таким странным образом...
(Алексей тогда пришел в одиннадцатом часу. Ничего страшного. Моя манера придумывать всякие ужасы, такой, можно сказать, литературный дар... С ним, с этим свойством, жить ни чуть не легче, чем с уменьем "ставить слово вслед за словом". Точнее, с привычкой).
Подоконника не хватает для тех баночек, которые оказываются в нашем доме, Приходится сортировать. Вводить эстетические и пр. критерии. Стараясь при этом не оглядываться на рекламу. Особенно на ту, где бабка переворачивает киоск с воплем "Это был не "Нес Кафе"!" Постепенно оказывается, что эти баночки есть действующая модель жизни, литературы, всего на свете... Такой разноцветный космос, поблескивающий на солнышке. И это называется - дособирался!
Москва - Уфа, сентябрь - ноябрь 2002 г.
Журнал "Уфа" // Александр КАСЫМОВ |